Молоткова Серафима Васильевна жительница станицы Раздорская:

    «... В станице было относительно спокойно, и мы с сестрой пошли в Каныгин узнать о муже сестры, которого немцы забрали вместе с подводой и отправили с полицейскими в Каныгин. Дорогой нас остановили два вооруженных немца, но, узнав, зачем мы идем, разрешили идти дальше. Часа через три, когда мы возвращались назад, часовые нас не пропустили, на все наши уговоры и мольбы они не реагировали, сняв автоматы, что-то кричали, направив на нас дула. Пришлось вернуться. На следующий день мы пошли рано утром снова. Шел сильный снег, часовой стоял за горой ящиков с боеприпасами, замерз и не обратил на нас никакого внимания, и мы, обрадовавшись, стали быстро уходить. Прошли километра два - три, услышали крик из садов, но не остановились, идем, крики стали чаще и требовательней. Оглянувшись, увидели, что прямо на нас бежит мужчина, машет руками и что-то кричит. Это оказался наш сосед, которого мобилизовали в полицию дней 10 назад. Он в одной на распашку шинели, без шапки, ботинки на босу ногу. Поравнявшись с нами и узнав меня, сказал, что нужно вернуться в хутор ибо погибнете, в станице идет бой. На рассвете в станицу вошли русские и заняли ее, а я ушел, бегу предупредить немцев, что нужна помощь. Мы долго не решались вернуться и идти вперед было страшно. Пришлось принять совет и вернуться. На посту часового уже не было, ни его, ни ящиков, как будто там ничего и не было. Тетка, у которой мы были, сказала: - Сейчас на гору почти бегом пошли нагруженные немцы с санками и ящиками, а вперед, пораньше, ушли крытые машины. Целый день почти до вечера шли раскаты орудий со стороны станицы, а вечером в полнеба разгорелось кроваво-красное зарево... На другой день утром в хутор сбежал от немцев один полицейский и рассказал, что идет жестокий бой, русские вошли в станицу из-за Дона и укрепились. Бой идет за каждый дом, выбивают немцев, горят дома, колхозные четыре сарая со скотом. Скот привязан цепями и его невозможно спасти, стоит сплошной рев от заживо горящего скота. Люди спасаются в подвалах. Весь день стоял гул от разрыва снарядов, и дрожала земля. На второй день по дороге на Семикаракоры прошли 12 или 14 танкеток и три громадных танка сопровождали их. К вечеру из-за Сухого Донца ударили дальнобойные орудия, и снаряды начали рваться выше церкви, на горе, потом раздались крики «Ура!» и плотной стеной пошли наши солдаты. Но немцы укрепились на горе, без больших потерь и труда из выгодной позиции отбивали все атаки. Дальнобойные пушки они вкопали в гору при выезде из хутора и аккуратно обстреливали дорогу - шлях, чтобы зайти им в тыл с горы было невозможно. Около шоссе были разложены ящики со снарядами и патронами. В дом, где мы жили, поставили кухню, которая варила каждый вечер ужин немцам в станицу. Один из поваров, возвратившись, рассказывал, что делается в станице и признался, что русские упорно сопротивляются. Остался, занят ими один квартал, но выбить их невозможно, горят вместе с домами, но не сдаются и не сдают укреплений, бьются за каждый метр. На восьмой день мы опять решили попробовать вернуться домой. Прошли мимо укрепленной в горе дальнобойной пушки и кучки немцев около нее, никто нас не остановил и не повернулся в нашу сторону. Так спокойно мы дошли до шоссе и вот здесь то мы узнали цену фунту лиха. Немцы настолько точно обстреливали шоссе, что идти по нему было невозможно. Мы пошли тогда по над столбами у дороги. По дороге лежали трупы немцев с санками со снарядами, на ящике сидели двое - забинтованы головы и руки, спиной друг к другу. Так прошли километра четыре. Чем ближе подходили к станице, тем чаще стали рваться снаряды впереди, но разрывы были реже, да и мы уже пообвыкли - не так стало страшно. При спуске в станицу в стороне стоял вагончик и около него туча немцев. Стояли группами, кто-то играет на губной гармошке, видимо все пьяные. Одни поют песни, другие кричат друг на друга, видимо ругаются. Мы растерялись, но потом решили пойти смело, не глядя на них. Так и сделали - не задержали. Немец, идущий нам на встречу на костылях, сказал, - Идите здесь - Центр станицы был разрушен начисто. Стояла одна школа. Сгорел дом колхозного правления, остался один фундамент - здесь был укрепленный пункт русских. Говорили, что их было человек 8-12, и на предложение немцев сдаться они продолжали стрелять. Немцы облили бензином дом и подожгли, сквозь огонь продолжали стрелять русские, пока не обвалился потолок, и все не сгорели. Дней через 5-6 немцы всех жителей выгнали из станицы в поселок Ягодника. Как проходили бои после этого мало кто может рассказать. В станицу мы вернулись после освобождения, пройти в свой дом нам не разрешали до утра - все было заминировано. Немцы, уходя, минировали все постройки, убитых своих и наших солдат, мирных жителей...». «…Утром, 14 февраля мы увидели страшные следы освобожде­ния станицы и какой ценой она досталось воинам нашей армии. Бой шел за каждый дом, за каждый метр земли, за каждый переулок, и за каждую изгородь. Везде лежали кучи стреляных гильз, ящики из-под снарядов. Целых домов были единицы. Наша семья оказалась в числе счастливых: уцелел дом, вернее стены и крыша. Больше ничего - ни окон, ни дверей, ни коробок от них. На углу дома лежит горка стреляных гильз. Мама рассказала, что во время боя мимо ехал немецкий танк и вел огонь по нашим бойцам. - Смотрю, а из-за угла дома солдат стоит на одном колене и очередь за очередью стреляет вслед танку. Танк остановился и начал разворачиваться. Я стала кричать - «Уходи, убьют!» А боец спокойно поднялся, и, не оглядываясь, говорит: «Нет, мать, мы теперь не бегаем, пусть они привыкают бегать». И перебежав дальше начал стрелять по танку спереди. Что стало с солдатом мама не знала, только видела горящий немецкий танк в конце улицы. Потихоньку люди стали возвращаться в станицу и налажи­вать свой быт. В марте вывезли из станицы всех захороненных немцев вместе с их крестами».