Генкин Григорий Семенович (Соломонович) в январе 1943 году командир минометного взвода 1-го батальона 1053 стрелкового полка 300 сд, лейтенант.

 

   

    «Родился я в 1923 году в г. Чечерске Гомельской области Белорусской ССР. В 1940 году после окончания 9 классов средней школы уехал в Минск учиться на курсы. 16.06.1941 приехал домой на побывку. А тут война… Отца сразу забрали в армию. Одновременно с ним ушли на фронт и его братья - Михаил, будущий танковый комбат, Иосиф, и мой двоюродный брат Миша, командовавший взводом танков Т-34. Я не состоял на учете в Чечерском военкомате. Дорога на Минск была перерезана немцами уже на пятый день войны и попасть на призывной пункт в Минске я уже не мог. Пришел в горвоенкомат в Чечерске проситься добровольцем на фронт. Мне ответили - «Тех, кто родился во второй половине 1923 года призвать пока не имеем право по закону!» А потом началась массовая эвакуация, и все, кто мог и хотел, спасались бегством на восток. Мою семью занесло в Чкаловскую область, в совхоз «Красное знамя». Натерпелись мы там… Жуткий голод… Моего младшего брата, которому только исполнилось 16 лет, забрали в трудовую армию, он попал работать в литейный цех. В цеху случилась авария, в результате которой брат полностью ослеп. Вся забота о семье легла на мои плечи. 13.01.1942 года я получил повестку на призыв. Нас, человек тридцать, повезли в райвоенкомат находившийся в сорока километрах от села. Отобрали девять человек с образованием, а остальных отпустили до особого распоряжения. Прибыли мы на станцию Щебеньки. Там собрали 3.000 призывников со всей области для отправки в военные училища. Продержали нас на станции 10 дней, всего пару раз покормив за все это время. Кто был из местных, прибыл на призыв с «сидорами» набитыми домашней снедью, а что могли взять с собой эвакуированные? У меня был небольшой запас табака, который удалось поменять на хлеб, а иначе… Помню, как рядом с нами остановился санитарный поезд с тяжелоранеными, идущий в глубокий тыл. Мы пошли по вагонам искать земляков. А там, ребята - молоденькие, покалеченные после ампутаций лежат. Да, еще трупы умерших по дороге, на наших глазах выносили из вагонов. Все посуровели. Для многих это была первая встреча с настоящим звериным ликом войны. Потом всю нашу команду привезли в Краснохолмское пехотное училище - КПУ. В училище пришлось пережить голод, эпидемии тифа унесшей жизни десятков курсантов и многое другое. Учеба была тяжелой. Попал я в минометную роту училища, состоявшую из трех курсантских взводов. День и ночь нас гоняли на полевые занятия. Рядом летное училище - так команда «воздух» слышалась ежечасно. Мы шутили - хорошо, что танкового училища нет по соседству, иначе бы танковыми «обкатками» замучили. В мае сорок второго года из училища взяли 1.500 курсантов 1923 года рождения, одели в новое обмундирование, фуражки с красными околышами, выдали им красноармейские книжки, и направили в качестве простой пехоты на фронт в район Ржева. Минроту не тронули. В начале августа 1942 года нас выпустили из училища. Произошел очень странный случай. Перед выпуском, у всех курсантов сняли отпечатки пальцев. Я не слышал, чтобы что-то подобное происходило в других училищах. Командирской формы и комсоставских ремней нам не выдали. На фронт мы прибыли в рванных солдатских гимнастерках, в обмотках. Лейтенантские «кубики» в петлицах были вырезаны из белой жести. Наша «команда », состоявшая из 150 «свежеиспеченных» командиров РККА, была направлена в стоявшую на переформировке 300-ую стрелковую дивизию 51-й Армии, в башкирский город Туймазы. Нас выстроили возле штаба дивизии. Из здания штаба вышел комдив, почти двухметрового роста генерал Иванов. Посмотрел на наши изможденные лица, исхудавшие фигуры, на нашу экипировку, покачал головой и «в сердцах выразился». Комдив вернулся в дом. Через десять минут он появился в сопровождении комиссара дивизии Домникова. Приказал - «Те, на которых я сейчас укажу, должны выйти из строя!». Прошел вдоль строя, ткнул пальцем, и человек пятнадцать вышли из строя. Иванов посмотрел на эту группу «избранных» и изрек - «Этих доходяг отправить в госпиталь и откормить!» «Остальных «дистрофиков» - продолжил комдив - кормить две недели по пятой норме, выдать нормальное командирское обмундирование! А дальше посмотрим, на что вы годитесь…». Вскоре нас распределили по частям. Так началась моя служба в 1053-м стрелковом полку, командиром минометного взвода в 1-м батальоне, в котором мне пришлось пройти всю войну. Личный состав минометного взвода: трое русских, один еврей, а все остальные были: башкиры, татары, казахи. Все в возрасте 30-35 лет из которых многие слабо владели русским языком. Помню солидного помкомвзвода Казакова, сержанта Влажнева, обстоятельного пожилого сибирского мужика Овчинникова. Отношения во взводе были нормальные, мы все были как одна семья. Конечно, поначалу было непривычно командовать людьми, большинство из которых были в два раза меня старше. Очень часто проводились марш - броски по 20-30 километров. Сколько на минометчике добра навьючено вы можете себе представить. Это еще счастье, что у нас половина минометов были 50-мм, «чижики-пукалки», ведь 82-мм минометы намного больше весили. Идет мой солдат Овчинников, уже грузный, в возрасте, пот с него в три ручья катится. Заберешь у него ствол миномета и несешь на себе полдороги, даешь человеку отдохнуть. Дальше помогаешь следующему бойцу, истратившему свои силы. Солдаты это видят и ценят, тем более это был искренний порыв, а не показуха. Ели с одного котелка. А через несколько месяцев вместе всем взводом и погибли… Я только выжил… В начале октября сорок второго года нас высадили ночью на какой-то станции в районе Камышина. Прошли примерно три километра до ближайшего леса. Там нас уже ждали колонны грузовиков. Всю дивизию погрузили на машины, и мы двинулись вперед. А перед нами горящий Сталинград. Страшная картина! Все ждали, что нас повезут к переправе, но колонна остановилась на левом берегу Волги в километре от реки. Командир полка собрал командиров подразделений, и мы пошли менять остатки танковой бригады, державшей оборону на берегу. Через каждые 200-300 метров стояли у кромки воды танки, пехоты не было вообще. Если бы немцы захотели переправиться через Волгу в этом месте, никому бы мало не показалось. Здесь мы и встали в обороне. Немцы находились на правом берегу, помню только один небольшой плацдарм южнее нашего участка, который держался. Немецкие и наши артиллеристы все время вели перестрелку. А через пару недель, в дивизии организовали сводный штурмовой отряд в количестве тысячи двести человек и бросили через Волгу, на бронекатерах, на захват плацдарма у села Латашанка с целью оттянуть немецкие части от центра Сталинграда. От нашего полка в десант ушел 2-й батальон. Они продержались на правом берегу двое суток и погибли. Из этого батальона выжил только лейтенант Панфилов. Он, раненый в ноги, сумел доползти до берега Волги, и, держась за бревно, поплыл по течению Волги, пока его не прибило к левому берегу. Ребята ездили к нему в госпиталь. Он передал для меня тяжелую весть - мои друзья по училищу, лейтенанты Грач и Аврускин, витебские ребята - погибли. Аврускина немцы окружили на глазах у Панфилова. Он еврей, и чтобы не сдаться в плен, Аврускин застрелился. А как точно погиб лейтенант Грач я не знаю. Всего, из этого сводного отряда, как говорили, выжило 15 человек. В ноябре 1942 года началось контрнаступление наших войск под Сталинградом. 18.11.1942 года нас подняли по тревоге и перебросили на переправу у Черного Яра.
    Комендант переправы, хромой генерал, получил приказ срочно перебросить нашу дивизию на правый берег. А все паромы и берег Волги были забиты тыловыми машинами, обозами, артиллерией. На наших глазах эти машины сбрасывали с паромов в воду, и танками расчищали дорогу в реке, чтобы дать возможность погрузиться полкам дивизии. Образовался жуткий затор. Рядом с нашей ротой стояла автоколонна из тыловых подразделений нашей армии.
Мой отец был в 1941 году тяжело ранен в боях под Гомелем, признан негодным к строевой, и продолжал служить уже в тыловой части. Из переписки с ним я знал, что отец тоже попал в 51-ую Армию. Он смог, несмотря на почтовую полевую цензуру, намекнуть мне в письме, как найти его часть по номерам машин. Смотрю, а у этой колонны, номера на машинах такие же, что и отец упоминал в письме. А нас уже гонят на паром! Побежал вдоль машин, кричу - «Семена Генкина кто-то знает»? Позвали отца. Такая встреча неожиданная!.. Обнялись, даже не успели толком поговорить. Я вернулся к своей роте. Слеза накатилась на глаза. Понимаете, после этой встречи мне было очень тяжело идти в бой. Следующий раз я встретился с отцом уже в 1946 году, после войны. Мы вошли в прорыв из района Шабалино на ростовское направление. Вот тут и началась для нас настоящая истребительная война. На моих глазах погибали в боях многие десятки людей, немало солдат замерзло насмерть на ночевках в снегу от сильнейших морозов. Но мы шли упорно вперед по выжженной немцами нашей земле. На реке Мышкова наш стрелковый полк попал под страшный удар танков Манштейна, рвавшихся на помощь к окруженной группировке Паулюса. То, что можно рассказать словами об этом бое не отразит и малой части того, что пришлось пережить людям в этот страшный декабрьский день. Ночью получили приказ срочно совершить 40-километровый пеший марш и занять позиции в районе совхоза «8-е Марта», в 800-х метрах от реки Мышкова. Мы бежали всю ночь по снежной целине, преодолевая эти сорок километров. Заняли оборону утром вдоль дороги, вырыли на обочине норы из снега. Минометы поставили в пехотных порядках. Мин было очень мало, ну, сколько мин мы могли на своем горбу утащить?.. Метель, мороз градусов под тридцать. Рядом - ни балки, ни оврага. Степь… А потом на нас пошли танки… Десятки танков… Пехоту немецкую мы еще как-то умудрились отсечь, а потом началось побоище. Немецкие танки задавили нас.
Какая уж тут стрельба по смотровым щелям?!.. А потом и немецкая пехота подключилась к истреблению нашего батальона.
    Батальонные ПТР-овцы успели сделать несколько выстрелов по танкам и были раздавлены гусеницами. Мы даже не могли отойти назад. Танки со всех сторон! Их гусеницы были красными от крови. Те, из наших, кто пытался подняться и бежать - были сразу убиты очередями из танковых пулеметов. Противотанковых гранат у нас почти не было, маскхалатов не было. Голая, ровная как стол степь. Это был ужасный бой, поверьте, мне. Кровавая каша. Я лежал среди раздавленных людских тел и ждал, когда и меня постигнет их участь. А потом дали залп наши «катюши». И по немцам, и по нам… Артиллерия наша подтянулась, начала лупить по танкам, но наш батальон и лежал на снегу среди немецких танков! Что там творилось! Выручили нас артиллеристы, немецкие танки отошли в кустарники у реки. Остатки батальона начали отползать на линию обороны.
    За два дня до этого боя, наш батальон был солидно пополнен и доведен до полного списочного состава: почти 500 человек. Из этого боя нас вышло восемьдесят девять солдат и командиров, почти все раненые, контуженные, обожженные. А на поле боя остались только куски разорванных, сгоревших и размозженных человеческих тел, горящие танки, дымящиеся воронки, и трупы, трупы… Мы снова окопались в снегу. Ждем немецкую атаку. Ждем своего смертного часа… Сзади нас появился лыжный батальон. Молодые ребята, с гвардейскими значками на гимнастерках. Полушубки они сбросили, чтобы легче было совершить 20-километровый бросок на лыжах к нам на помощь. Лыжники заменили нас на позициях. Остатки нашего батальона вывели в тыл. Выжившие в том бою еще долго не могли прийти в себя и поверить, что сегодня смерть нас миновала и пощадила… А другие полки дивизии еще два дня бились на этих позициях насмерть. А потом мне пришлось пережить трагедию нашего полка, почти полностью погибшего в станице Раздорская. На новый сорок третий год, буквально через неделю после боя на реки Малышкова, меня контузило при артобстреле. Пролежал в санбате где-то дней десять. Слух потихоньку восстанавливался, ходить я уже снова мог. Подумал - что мне здесь делать? И ушел из санбата в свою роту. За день до этого наши взяли Раздорскую. Ночью перешел на правый берег, поднялся по крутому склону. Кругом идет перестрелка. Нашел 3-ю роту моего батальона. Ротный Мордвинцев[1], уже пожилой человек, сказал мне - «Где ты сейчас в темноте своих найдешь? Оставайся у нас, на рассвете пойдешь дальше»… А на рассвете, немцы внезапным ударом отбили станицу. Мы выскочили из дома, приняли бой. Тут нас и накрыла немецкая артиллерия. Из нашей группы скоро осталось живыми только четыре человека, а немцы были на каждой улице, подавляли очаги сопротивления. Отстреливаемся… Почти закончились патроны… За домом был вырыт погреб, в него мы спрятались и затаились. В погребе было крохотное окошко. Мы видели, как немцы и казаки, воевавшие на стороне немцев ведут наших пленных. Немцы подожгли стога сена во дворе, пламя охватило, и дом в котором мы ночевали. Дым низко стелется, мы начали задыхаться. Решили выползать и принять смерть в бою. Сразу же нарвались на немецких пулеметчиков. Из четырех человек я один уцелел. В дыму дополз до берега, залег в кустарнике. Наша артиллерия молчала, немцы ее подавили еще при первом артналете. Немцы стояли группами на крутом высоком берегу и хладнокровно расстреливали наших солдат пытавшихся перебежать через Дон на левый берег. Лед на середине реки был разбит, через каждые пять - семь метров была полынья. В пятидесяти метрах от меня стояла группа немцев и смеялась, наблюдая, как под их огнем падает на кромке берега очередной, сраженный немецкой пулей, наш солдат. Как вы сами понимаете, в плен я сдаться не мог. И рванул! Была, не была! Скинул сапоги, полушубок, и побежал вниз к реке. Бежишь по льду, потом вплавь через полынью, а дальше снова по льду. А немцы по мне стреляют! Пулемет надрывается!.. Тяжело вспоминать о тех мгновениях… Удалось мне добраться до нашего берега. Пополз через кусты к лесу, который находился где-то в 300-х метрах. Слышу протяжный стон из воронки, слабый крик -«помогите». Заполз туда. Лежит наш раненый солдат, с вырванным осколком куском грудной клетки, даже легкие были видны. Я нательную рубашку мокрую с себя снял, чтобы ему рану прикрыть. Пока рубашку на куски рвал, легкие солдата стали серого цвета. Сотни вшей заползли с его тела внутрь раны, облепив еще теплую и окровавленную плоть… Закрыл рану и потащил его на себе. В лесу стояла наша артбатарея. Туда я приполз. А солдат раненый умер на моих глазах через пару минут. Два бойца довели меня до землянки, укрыли полушубком, налили кружку водки. Через несколько часов, я, в чужих валенках и шинели, пошел на место сбора остатков полка. Нас пополнили. Вместе с другими частями дивизии станицу отбили. Когда вошли в станицу, везде лежали замороженные трупы наших товарищей. На площади, где был КП полка, лежали изуродованные немцами тела наших командиров. Пошли в наступление дальше, на северо-запад Ростовской области. Я вернулся в свою вновь сформированную роту, командиром взвода 82-мм минометов. В бою под Семикаракорами и Раздорской мы впервые столкнулись с казачьими частями вермахта, которые тоже участвовали в боях на стороне немцев. Например, там же, под Семикаракорами, наш взвод отправили в боевое охранение. Разделились на две группы. Я остался в дозоре с половиной взвода, разместились в норах, вырытых под стогами сена. Вторая группа, из девяти человек, засела в метрах трехстах от нас в заброшенном сарае. Ночь прошла по фронтовым меркам относительно спокойно. Тут и там вялая стрельба, не более того. На рассвете послал связного ко второй группе, а в сарае никого. Мы не могли ничего понять. То, что часть дозора перешла к немцам, никто и не подумал, даже мысли такой не возникло. Там были очень хорошие бойцы, патриоты. После выяснились обстоятельства происшедшего. Оказывается, ночью, подъехала группа верховых в советской форме, спешились, зашли в сарай говоря по - русски, не вызвав никаких подозрений. И пленили дозор, без лишнего шума. Один из наших потом убежал из плена. Он то и рассказал, что попали они в плен к казакам. Предателей на войне хватало с лихвой. Просто об этом никто не хочет рассказывать».

 

[1] Мордвинцев Дмитрий Васильевич командир 1-й стрелковой роты 1053 сп, лейтенант 1894 г.р., остался живым в этом бою.